М.В. Силантьева (Москва)

Идея ненасилия сквозь призму духовно-культурного опыта России

Современность вывела человечество на границу возможного выживания не только по экологическим основаниям. Становится все более очевидным, что главная угроза человеку исходит от него самого. Не удивительно, что в последнее время светлые головы и государственные мужи (и дамы) все чаще садятся за «круглые столы» в поиске некоей объединяющей идеи.

Безусловность глобализации и связанных с ней процессов не оставляет человечеству иного выбора. И почти не оставляет времени для того, чтобы объединится для решения вполне конкретных социальных задач. Вспоминая Ф.М. Достоевского, ситуацию вполне можно сравнить с решением задачи по спасению муравейника: либо согласованность действий плюс учет ресурса, реально имеющегося и правильно оцененного, либо смерть. Не случайно «коллективное бессознательное» все чаще «вбрасывает» в массовое сознание теле- и кинозрителей образы глобальных катастроф, рисующие гибель цивилизации от огня, воды, меча или мороза.

Понятно, что искомое спасительное объединение ? функционально. Но на каком основании оно возможно? Попытки свести все отношения по поводу «общего дела» к прагматике показали парадоксальную зависимость: прагматика не сводима к функциональности. При решении любой из общих задач она требует общей идеи. Если угодно, прагматика немыслима без аксиологии. В каком-то смысле аксиологический пласт имплицитно входит в прагматический синтез как особый механизм саморегуляции социального поведения. Не случайно одним из заметных (хотя и необъяснимых на первый взгляд) следствий современного кризиса культуры стало нарастание проблематичности ее ценностного основания. Как следствие, сама теория ценностей мутировала в аксиологию, продолжив «кройку и шитье» лоскутных дисциплин из первично целостного философского синтеза .

Но если объединение требует общей идеи (т.е. все-таки идеологии, пусть даже секулярной), то не удивительно, что подобную идею ищут. И находят. Не случайно, как полагают социологи, современное общество так увлечено развитием экологического сознания. По существу, в рамках формирования «экологического сознания» происходит выработка религиозно-ней-тральной идеологии, претендующей на статус общечеловеческой. Однако есть и другие варианты.

В рамках современной культуры речь может идти о трех, как минимум, основных подходах к объединяющим ценностям . Это: экологизм («наукоемкий» подход), эстетизм (опора на сумму культурных достижений как общее достояние человечества) и морализм (опора на нормативные инварианты поведения). Ненасилие, очевидно, относится к последней группе подходов; однако неплохо проецируется на все остальные.

Начнем с попытки определить, что мы имеем в виду, когда определяем свою ситуацию как «современность»? Имеется ли в виду настоящее время как точка бифуркации, когда еще возможно «преодолеть негативные тенденции» и подхватить волну «правильного» развития? Или, говоря о настоящем времени, мы имеем в виду «прошедшее в настоящем», тем самым фиксируя необратимость тенденций, сконденсировавшихся в культуре за определенный период?

Какая культура определяет пресловутое «лицо современности»? Согласно наиболее распространенной точке зрения, это ? «наиболее развитая» культура; та, что достигла наибольших высот в техническом развитии и «освоении» природы (насилия над ней). И такая культура ? «западная» ? действительно выделяется на фоне геополитического ландшафта Земли ? как наиболее заметная по последствиям своей жизнедеятельности (если рассуждать в духе принятой в хорошем обществе политкорректности). Именно в этой форме общежития людей нашла развернутое воплощение идея прогресса (которая, правда, заметно скомпрометировала себя за последние 100 ? 200 лет по целому ряду показателей, таких как экологические, социальные, психологические последствия «роста» цивилизации).

Вполне понятно, что и экологизм как вариант «объединительной программы» человечества поставил себя под сомнение уже тем, что является прямым продолжением технократической парадигмы мышления, исчерпавшей себя как раз по основанию экологического кризиса. Примечательно, что доминантная культура ? «продвинутая» и «определяющая» ? проецирует себя в прошлое (где, как по волшебству, отыскиваются «три кита» ? три великих цивилизации древности). Речь идет о Древней Греции, Древнем Китае и Древней Индии. Эти культуры, соответственно, воспринимаются как прошлое современного Запада (античная Греция) и современного Востока (древние Китай и Индия). Однако все они сами по себе не технологичны (в отличие от своих «детей»). На возможное возражение, что современный Восток так же «не вполне» технологичен, можно ответить цифрами роста современной китайской экономики, равно как и анализом ядерных программ современной Индии.

В этом смысле нельзя не согласиться с известным американским аналитиком С. Хантингтоном в том, что «линии разлома» современной цивилизации лежат отнюдь не в области «истории с географией». Скорее ? в области противостояния христианской культуры Запада и мусульманской культуры Востока. Соответственно, критерий современной цивилизационной идентификации лежит в области религиозной. Или, как еще ее называет Хантингтон, «идеологической».

Но если объединяющее начало культуры находится в указанной области, то чисто логически возможны два варианта. Либо культурообразующие религиозные идеологии со временем окончательно дистанцируются друг от друга и, в конечном итоге (под давлением глобализационных процессов), одна поглотит другую. Либо они «пойдут на сближение», результатом которого явится некое синкретическое образование, сплавляющее в один идентифицирующий фактор противоположные по целому ряду показателей установки.

Впрочем, последний из перечисленных сценариев был (в прямом и переносном смыслах) уже «проигран» Европой в эпоху эллинизма. Этот значительный исторический период довольно наглядно показал малую эффективность синкретизма, особенно в такой сфере, как идеология. Попытки реализовать идею религиозного синкретизма (как в духовной, так и идеологической области) имели место и в начале ХХ в. в России. Известно, какой катастрофой они закончились.

Другим фактором, стоящим в ряду поиска «неунифицирующих технологий объединения», является «повышение статуса» явлений культуры. Ее ценности (прежде всего, доступные большинству в переживании ценности эстетические, т.е. выраженные в произведениях искусства) объявляются общечеловеческими. На их основании строятся «мосты» взаимопонимания между культурами. Однако эстетическая «всеядность» подобного подхода заставляет признать, что предложенный им «микс» ? всего лишь один из вариантов синкретизма, речь о котором шла выше.

Еще одно секулярное объединительное основание ? этическое. Причем «прочтение» этической идентификации («по определению» функциональной, поскольку этика изначально призвана гармонизировать жизнь людей в обществе через механизм саморегуляции личного поведения) возможно не только на функциональном уровне, но, как минимум, также на уровне нормативном, аксиологическом и онтологическом.

Одной из форм этического идентификационного основания культуры предстает идея ненасилия . Тезис «ненасилия» позволяет, с одной стороны, уповать на сохранение культурной самобытности, а с другой ? не исключает регулирование межкультурного взаимодействия.

Что такое ненасилие? С одной стороны, его можно трактовать как отсутствие насилия. Трактовка, вполне приемлемая на уровне международно-правовых норм, которые могли бы, например, запрещать вооруженное вмешательство в дела других стран (в частности, под предлогом отстаивания своих геополитических интересов). С другой стороны, ни для кого не секрет, что нормы права (как и этические нормы) часто трактуются субъектом исходя из собственного интереса. Поэтому оказывается (неожиданно) такой востребованной философская трактовка ненасилия как любви, проявляющейся на уровне повседневного существования. Фактически ненасилие в этом прочтении ? простая заповедь любви к ближнему (напомним: возлюби ближнего как самого себя). Оно же ? «золотое правило» нравственности, известное в древнем мире.

Русская философия ХІХ ? ХХ вв. великолепно «отработала» философию любви как философию свободы. И здесь в первых рядах стоит упомянуть даже не Льва Толстого (во многом сознательно пошедшего по пути «синкретизации» и адаптации христианской любви к запросам мирового сообщества). В первых рядах теоретиков «несинкретически» понятого ненасилия окажутся А.С. Хомяков, П.Я. Чаадаев, В.С. Соловьев, Н.А. Бердяев, С.Л. Франк, И.А. Ильин, Н.Ф. Федоров, А.Ф. Лосев, Антоний Сурожский и другие представители блестящей плеяды русских религиозных философов ХІХ ? ХХ вв.

Думается, интерес к их работам, проснувшийся в мире за последние 50 лет, вызван не только пикантностью идеологических перипетий. Именно в рамках русской религиозной философии были очень остро поставлены проблемы эсхатологии сквозь призму морального основания культуры. Создание и осмысление соответствующих моделей развития культурной ситуации ? заслуга перечисленных авторов. Они, как известно, не пользовались самим термином «ненасилие» (потому, что он отсылает к религиозным практикам, в том числе буддийским, тем самым перечеркивая изначальную нравственную установку сознания, которую нельзя путать с религиозной!). С другой стороны, философия общего дела, философия любви и философия свободы ? основной лейтмотив и русской религиозной философии, и философии государственности, и русского космизма.

Современность требует от нас такого переосмысления наследия, которое бы соответствовало нашей ситуации. В частности, возвращение к термину «ненасилие» могло бы осуществиться на новом уровне. Если угодно, речь идет о новой попытке его «не синкретического», а синтетического прочтения. В таком случае идея ненасилия имеет определенный потенциал объединяющей этической платформы, способной, не подменяя и не разрушая религиозную и культурную самобытность каждой культуры, быть силой, соединяющей прагматические усилия разных народов для решения общих проблем.

Также следует иметь в виду надежды некоторой части аналитиков на скрытый потенциал «традиционных», или «закрытых», культур. Таковых на земле еще хватает. Хватает, если говорить не о количестве народонаселения, а о его резистивности по отношению не только к обычным «рискам выживания» ? голоду, болезням и взаимоистребляющим агрессиям со стороны других народов, но и к той форме насилия, которая приняла форму глобальной цивилизационной агрессии со стороны «современной культуры» западно-восточного образца. Эти культуры практически закрыты для более-менее достоверного исследования, что и составляет основу их «самобытности».

Россия, разумеется, не является закрытой культурой. Она давно вступила на путь технического развития. И хотя успехи в этой области за последнее столетие не слишком вдохновляют, отрицать «западнический» характер идентификации нашей страны нельзя. Нельзя, однако, отрицать и то, что идея «самобытности» не покидала русские умы никогда. При этом ненасилие иногда возникало в качестве теоретической предпосылки русского понимания вселенской миссии христианства («Слово о законе и благодати» Илариона).

Подчеркнем: идея ненасилия как вариант этической объединительной платформы имеет важное отличие от экологизма и эстетизма. Оба эти подхода, по сути, вторгаются в духовную область, подменяя и вытесняя собой духовно-религизную идентификацию. Ненасилие выгодно отличается от них именно потому, что оно аккуратно обходит вопрос о духовных основаниях культуры, оставляя его на личной совести каждого человека.

Итак, насколько данная идея жизнеспособна в наше время?

Во-первых, ненасилие как ценность представляется достаточно эффективным функциональным решением, способным соответствовать прагматическим целям выживания человечества без основательных деформаций его поликультурной макросистемы. На этом уровне ненасилие предстает как возможная норма международного права ? безусловный запрет насилия на уровне недопущения применения военной силы в решении международных проблем.

Во-вторых, ненасилие может быть оценено как реально действующая этическая норма и она предстает ценностью-проблемой, задающей вектор движения личности в поле внутреннего саморазвития.

В-третьих, надо отчетливо понимать, что, как и всякая идея, ненасилие «воплощается» в реальность в искаженном виде. Поэтому не стоит требовать от этой объединительной идеи слишком многого. Она способна сплотить человечество настолько, насколько в каждом из нас еще жива душа, способная стремиться не только к выживанию любой ценой, но видеть при этом других людей. Очевидцы рассказывают, что после ядерного удара по Нагасаки люди, выбиравшиеся из одного из разрушенных зданий, четко разделились на две «категории» ? на тех, кто «шел по головам», и тех, кто протягивал руку. Выжили вторые. Об этом законе, известном по многим страшным примерам (того же блокадного Ленинграда), не следует забывать. И, говоря о глобализационной прагматике сквозь призму идеи ненасилия, уместно подумать о создании конкретных научных, образовательных, публицистических проектов, способных пробудить в людях память об этической составляющей их личности. Не только в нормативном плане, но и в плане любви и жалости к живому ? тех изначальных чувствах, которые не разрушают нас, но дают надежду на возможность спасения.

То же самое можно сказать о философской антропологии: ее выделение в самостоятельную область не только систематизирует «учение о человеке», но и «разрывает» видение человека в контексте онтологического основания его существования.