Н.С. Бочкарева (Пермь)

Идея ненасилия в творчестве И.Б. Зингера

Слово «ненасилие» в самом себе уже содержит противопоставление, протест: насилие и ненасилие, протест против насилия. Художественная литература в силу самой своей природы позволяет поставить проблему наси-лия ? ненасилия наиболее личностно и многогранно, хотя и не предлагает готовых решений. О значении литературы в современном мире говорил в своей Нобелевской речи 8 декабря 1978 г. Исаак Башевич Зингер: «Наше поколение утратило не только веру в Божий промысел. Мы утратили веру в человека, в разумное устройство общества, в доброе отношение близких людей. В этом состоянии отчаяния и безысходности, потеряв доверие к общественным институтам, к общественным лидерам, многие обращают взор к мастерам слова ? к писателям. Они надеются на чудо: надеются, что человек с талантом и воображением, с обостренной впечатлительностью способен спасти общество. Может, и в самом деле в писателе есть искра Божья?» .

Опираясь на древнюю библейскую традицию, еврейский американский писатель указывает на близость между поэтом и пророком, которая русскому читателю открылась через поэзию А.С. Пушкина: «Не постыжусь признаться, что принадлежу к тем, кто полагает, будто литература способна открыть перед нами новые перспективы, новые горизонты ? философские, религиозные, эстетические и даже социальные. В древнееврейской литературе не проводилось различие между поэтом и пророком. Наша поэзия в прежние времена нередко возводилась в закон, становилась образом жизни» . Прозаик рубежа XX ? XXI вв. И.Б. Зингер видит выход не в «сотворении кумиров» в виде «штампов и схем человеческого сознания», а в вечном поиске истины : «Когда поэт творит, он продолжает поиск вечных истин, сущности бытия» .

Идея ненасилия становится краеугольным камнем творчества И.Б. Зингера. В Нобелевской речи она непосредственно связывается писателем с языком идиш: «…идиш ? язык мудрости и смирения, способный выразить и страхи, и упования человечества» . «Высшая честь, дарованная мне Шведской академией, ? это признание языка идиш, не имеющего поддержки ни одного правительства в мире, языка, в котором нет слов для обозначения какого бы то ни было оружия, военной амуниции, военных маневров, нет слов и терминов для тактики ведения войны. Этот язык равно презираем как неевреями, так и эмансипированными евреями. Но никто не может отрицать: те нравственные и моральные принципы, которые многие религии только провозглашали, для евреев, живших в гетто, были нормой жизни» . Идеализируя в публицистической речи обитателей гетто («народ Книги»), писатель в своем художественном творчестве показывает их как обычных людей с присущими им достоинствами и недостатками (см. рассказы сборника «Бейс-дин у моего отца»), но идеалы, связанные у него с детством, становятся тем лучом, который освещает как светлые, так и темные стороны души и поступков его соотечественников.

И.Б. Зингер рассматривает проблему насилия ? ненасилия в отношениях человека к природе, к любви и к политической жизни. Последнее особенно актуально для Польши в ХХ столетии, «зажатой» между Германией и Россией. Чудом спасшийся во время Второй мировой войны польский еврей Герман (роман «Враги. История любви») не видит разницы между коммунизмом и фашизмом: «В Германии и даже в Америке создавались неонацистские партии. Во имя Ленина и Сталина коммунисты пытали старых учителей, а целые деревни в Китае и Корее уничтожались во имя "культурной" революции. В мюнхенских тавернах убийцы, которые играли черепами детей, потягивали пиво из высоких бокалов и пели гимны в церкви» . Ревизионизм Троцкого или Жаботинского, по мнению писателя, тоже неизбежно приведет к насилию. Высмеивая приверженность друга-еврея анархизму («Кто-то из присутствующих прервал Мишу: "Знает ли выдающийся оратор, что Махно проводил еврейские погромы?"»), герой романа «Мешуга», ссылаясь на «теорию вечных повторений Ницше», иронически подчеркивает относительность всяких направлений как в политике, так и в религии и в искусстве: «Если я ? миллионы лет спустя ? вновь стану еврейским писателем, то буду вести литературные битвы и за сионистов, и за территориалистов, за национализм и за ассимиляцию, за марксизм и за анархизм, за Вейцмана и за Жаботинского, за Наторей карта и за Ханаанитов , точно так же, как за Бунд , за Всеобщих Сионистов , за правое крыло партии Поалай Цион , за левое крыло партии Поалай Цион , за Хашомер Хатцайр , за фолкистов, а также за Любавических хасидов, Бобовских хасидов, за ортодоксальных, консервативных и реформированных евреев. Я буду писать обо всех этих людях романы и стихи в стиле натурализма, реализма и символизма и буду последователем футуристов, дадаистов и всех прочих "истов" и "измов"» . Вымышленные персонажи Зингера, за которыми стоят реальные прототипы, неизбежно становятся жертвами своей приверженности какой-либо политической партии, чаще всего ? коммунистической.

Война, как квинтэссенция насилия, рассматривается писателем не столько через события двух мировых войн (в которых он не был участником, но был их свидетелем), сколько через размышления героев о природе человека, т.е. в общефилософском ключе. Во многом автобиографический повествователь и герой романа «Мешуга» Аарон Грейдингер пишет о себе: «Я пережил две мировые войны, вся моя семья была уничтожена, женщины, с которыми я был близок, превратились в кучки пепла. Народ, о котором я писал, был мертв. Я превратился в ископаемое давно вымершей эпохи. Когда мой редактор приглашал меня на литературный вечер, более молодые гости спрашивали: "Вы еще живы? Я думал, что…". И извинялись за свою ошибку» . Чудом оставшиеся в живых люди ведут следующий диалог о войне:

«? Если все боятся, почему же в каждом поколении сотни тысяч, даже миллионы, солдат отправляются на войну? ? спросил я. ? В мире никогда не было недостатка в желающих повоевать из-за малейшего пустяка. Не так давно семь миллионов немцев отдали свои жизни за Гитлера. Миллион американцев рисковали жизнью, чтобы воевать с Гитлером и Японией. Если какой-нибудь демагог поднимется сегодня и призовет к войне против Мексики или к захвату Филиппинских островов, не будет недостатка в добровольцах, страстно жаждущих последовать призыву. Как вы это можете объяснить?

Леон Крейтл нахмурил брови.

? Каждый думает, что умрет другой, а не он…<…>

? Война это инстинкт, ? сказала Стефа <…> и добавила: ? Если ты не отправишься на войну, твой враг придет к тебе. В любом случае ты лишишься жизни. Мужчины все сумасшедшие.

? Теперь женщины тоже становятся солдатами ? воюют точно так же, как мужчины, ? сказал я» .

Маша, подруга упоминаемого выше польского еврея Германа из романа «Враги. История любви», утверждает, что все люди ? нацисты: «Такие, как ты, спали после войны в Германии с нацистками. Они покупали их за блок американских сигарет, за плитку шоколада. Тебе следовало бы видеть, как дочери расы господ шли в постель с мальчиками из гетто и как они сжимали их в объятиях и целовали их. Некоторые даже выходили за них замуж. Так зачем придавать такое значение слову "нацист"? Мы все нацисты. Вся человеческая раса! А ты не только нацист, но еще и трус, боящийся собственной тени» . Герман вспоминает еврейскую поговорку о том, что «десять врагов не смогут причинить человеку такой вред, какой он наносит себе сам». Но, бессознательно стремясь освободиться от ответственности за свои поступки, герой создает в своем сознании двойника: «Однако он знал, что все это делал не он: всегда существовал его скрытый противник, демон-соперник. Вместо того чтобы убить его сразу, этот враг продолжал изобретать для него все новые пытки, ставящие его в тупик» . В конце романа герой исчезает из жизни своих близких, но удалось ли ему убежать от самого себя?

Зингер рассматривает проблему насилия в отношениях между мужчиной и женщиной, ссылаясь на Зигмунда Фрейда, Отто Вейнингера, Августа Стринберга. Впрочем, врагами друг другу могут стать не только любовники, но и кровные родственники ? мать и дочь, как в рассказе «Поклонница» («Мама! Я тебя никогда не прощу! Никогда! Никогда! Ты мне больше не мать, а я тебе больше не дочь! <…> Ты мой самый главный враг! Я убью тебя! Убью, раз ты так… Сволочь! Шлюха! Воровка! <…> Я плюю на тебя! Плюю, плюю, плюю, плюю!» ). Аналогичная сцена в романе «Враги. История любви» («Она убила себя, сука, назло мне! <…> Враги! Кровные враги! <…> Убийцы!» ). Конечно, это сцены истерии, но разве все вокруг не сумасшедшие («мешуги»). В романе «Враги. История любви» проблема любви и ненависти доводится до крайней остроты конфликта. Запутавшийся между тремя женщинами герой подсознательно чувствует себя виновником неизбежного насилия, истинная причина которого кроется в его пассивном нежелании взять на себя ответственность за выбор : «У него промелькнула мысль, что так должен чувствовать себя убийца, готовящийся убить кого-то. "Она мой враг! Мой враг!" ? пробормотал он, имея в виду Машу» .

Проблема любви и насилия осмысляется Зингером через библейский текст. Так, рассказ «Кровь» начинается со следующего рассуждения повествователя: «Желание плоти очень тесно связано с желанием крови. Древние каббалисты знали об этом. Поэтому и в десяти заповедях "Не прелюбодействуй" следует сразу за "Не убий"» . Герои романа «Шоша» тоже имеют в виду эти две заповеди: «"Никогда в жизни я никого не убил и ни на кого не поднимал руки и потому могу называть себя евреем". ? "Где-то написано, что тот, кто нарушает одну из десяти заповедей, нарушает и остальные…"» . Зингер редко непосредственно показывает физическое насилие, но в рассказе «Под ножом» пьянство и ревность становятся причиной сразу двух чудовищных убийств посторонних женщин, хотя еще более чудовищной кажется одинаковая реакция убийцы и его счастливого соперника: равнодушие (бесчувственность) и удовлетворение (самодовольство).

Глубинный анализ психологии часто соединяется у Зингера с использованием еврейской мифологии. В рассказе «Пост» неразличимость аскетического поста и колдовского ритуала для человека, одержимого похотью, подчеркивает зыбкость границы между добром и злом. В рассказе «Кровь» «инстинкт убийства» связывается не только с похотью, но и с насилием по отношению к животным: удовольствие от резки скота и птицы становится прелюдией сексуальных оргий и извращений. Так человек превращается в чудовище, до которого даже животным далеко.

Идея ненасилия закономерно приводит автобиографических героев Зингера к вегетарианству («Тогда я еще не был вегетарианцем, но уже много размышлял на эту тему» ), хотя в религиозный ритуал евреев гетто входил обычай зарезать куриц и петухов на праздник Йом-Кипур. Герман, один из персонажей Зингера, «подумывал о том, чтобы стать вегетарианцем. Он замечал, что люди при каждом удобном случае делают с животными то же, что нацисты сделали с евреями. Как можно использовать домашнюю птицу для искупления грехов человеческих? Почему сострадающий Господь должен относиться благосклонно к такой жертве?» . С Германом солидарен Аарон Грейдингер: «Мне не хотелось, чтобы во искупление моих грехов зарезали петуха. В еврейских газетах часто появлялись статьи, направленные против этого обряда: считалось, что это проявление идолопоклонства» .

Городской мальчик, герой автобиографического сборника «Бейс-дин у моего отца», обнаруживает удивительную любовь к природе: «Кое-кто из соседей выращивал цветы в горшках, но мои родители почему-то считали, что евреям это не пристало <…> Летом мне иногда удавалось найти листик. А то еще и черенок с листиком ? от яблока. Тогда и радость, и печаль обуревали меня. Я нюхал этот листочек, любовался им ? пока не завянет <…> Множество мошек, мушек, мотыльков слеталось по вечерам к освещенной решетке нашего балкона: большие, маленькие, темные, зеленые с золотом. Раз как-то прилетела бабочка ? заблудилась, наверно. Я не пытался поймать ее, у меня только дыхание перехватило. Смотрел на нее с изумлением. Это маленькое трепетное создание, порхающая бабочка, ? словно привет из мира свободы» . В рассказе из сборника «Любовь и изгнание» ситуация представлена несколько по-иному: «В моей жизни был период, когда я ловил мух, отрывал у них крылышки, после чего засовывал в спичечные коробки, добавляя туда каплю воды и крупинку сахара в качестве корма. Вдруг я понял, что совершаю жуткие преступления против этих тварей просто потому, что я больше, сильнее и проворнее. Получалось, злобу и жестокость в других я осуждал, а сам ? во всяком случае с теми, кто слабее меня, ? поступал как последний изверг» . Размышления о мухах приводят мальчика к идее сострадания, которую противопоставляет идее жестокости (борьбы за существование) как закону природы: «Разве может такая великая мудрость сочетаться с равнодушием к мучениям невинных тварей?» . Герой романа «Враги. История любви» тоже «мухи не обидит»: «Для Германа насекомые не были паразитами, которых следовало бы гнать, в каждом из этих созданий он видел проявление изначальной воли к жизни, развитию, соревнованию» . Но любовь к насеко-
мым и вегетарианство не спасают его от сложных отношений с женщинами, в которых нельзя сказать однозначно, какая сторона совершает насилие.

Особенно пронзительно идея ненасилия выражена автором в образах простодушных героев, таких как Гимпл-«дурень» из одноименного рассказа. «Пробьет час ? я уйду, даже с радостью. Все, что там, по ту сторону, будет со мной ? это будет взаправду, без обманов, насмешек, злобных шуток, измен. Хвала Господу: там даже Гимпла не разыграешь» . В романе «Шоша» беззащитная девушка-ребенок становится для Аарона Грейдингера нравственным ориентиром как в жизни, так и в смерти: «Шоша умерла на следующий день, как мы с ней ушли из Варшавы <…> Как праматерь Рахиль <…> Думаю, она просто не захотела больше жить. И умерла» . «Что за прелестная девочка была. В своем роде святая», ? говорит о ней Файтельзон. Автобиографический герой-писатель с библейским именем Аарон признается в конце романа «Мешуга», что с возрастом и опытом вынужден был пересмотреть свои индивидуалистические представления о свободе выбора и об искусстве: «Во время бессонных ночей я позволял своим мыслям парить свободно, но, пробуждаясь, оказывался в абсолютно принудительной реальности» . Переживший Вторую мировую войну друг и читатель Аарона утверждает: «Вас считают мистиком, а на самом деле вы ? сверхреалист» . По словам самого писателя, «мир ? это резницкая и публичный дом одновременно». Однако массовой бойне он и его герои противопоставляют любовь ко всему живому, сострадание и смирение, вечный поиск истины и терпеливое ожидание ответа на вопрос, заданный Богу , даже если получить его придется только после смерти.

Там же. С. 7.

Зингер И.Б. Суббота в Лиссабоне: Рассказы / Пер. с англ. Н. Брумберг. СПб.: Амфора, 2004. С. 8.

Там же. С. 10.

Там же. С. 8?9.

Зингер И.Б. Враги. История любви: Роман / Пер. с англ. С. Свердлова. СПб.: Лимбус Пресс, 2001. С. 315.

Зингер И.Б. Мешуга: Роман / Пер. с англ. С. Свердлова. СПб.: Амфора, 2005. С. 254.

Зингер И.Б. Мешуга: Роман / Пер. с англ. С. Свердлова. СПб.: Амфора, 2005. С. 299.

Там же. С. 300.

Зингер И.Б. Враги… С. 294.

Зингер И.Б. Враги… С. 225.

Зингер И.Б. Поклонница / Пер. с англ. Дм. Веденяпина // Иностр. лит. 1993. №12. С. 94.

Зингер И.Б. Враги… С. 337.

Там же. С. 294.

Зингер И.Б. «Короткая пятница» и другие рассказы / Пер. с англ. В.Г. Ананьева. СПб.: Ретро, 2004. С. 35.

Зингер И.Б. Шоша: Роман / Пер. с англ. Н. Брумберг. СПб.: Амфора, 2004. С. 408.

Зингер И.Б. Один день на Кони-Айленд // Зингер И.Б. Каббалист с Восточного Бродвея: Рассказы / Пер. с англ. Дм. Веденяпина. М.: Текст, 2005. С. 162.

Зингер И.Б. Враги… С. 186.

Зингер И.Б. Шоша. С. 209.

Зингер И.Б. Туда – к диким коровам // Зингер И.Б. Суббота в Лиссабоне. С. 275?276.

Зингер И.Б. Начало / Пер. с англ. Дм. Веденяпина // Иностр. лит. 2005. №10. С. 195.

Там же.

Зингер И.Б. Враги… С. 144.

Зингер И.Б. Рассказы разных лет / Пер. с идиш Л. Беринского // Иностр. лит. 1989. №4. С. 16.

Зингер И.Б. Шоша. С. 394?395.

Зингер И.Б. Мешуга. С. 312.

Зингер И.Б. Шоша. С. 393.

Там же. С. 411.