Р.Г. Апресян (Москва)

Небезусловность ненасилия

Идея ненасилия, как и другие близкие ей идеи толерантности, культуры мира, в какой-то момент получили у нас широкое и благотворное распространение, главным образом благодаря частным исследовательским и образовательным инициативам 1990-х гг. Но еще прежде, во второй половине 1980-х гг., философия ненасилия получила развитие в позднесоветском обществе. Благодаря подписанию в Дели в 1986 г. «Делийской декларации о принципах свободного от ядерного оружия и ненасильственного мира», слово «ненасилие» было введено в публичную и официальную речь. И хотя, собственно, в Декларации речь шла о принципах ненасилия в международных отношениях, довольно быстро ненасилие было репроблематизировано на предмете общественных, внутригосударственных отношений. В условиях расширяющейся либерализации публичной речи в нашей стране ненасилие, в первую очередь, осмыслялось как принцип, предъявляемый к государству и призванный ограничить всевластие государства. К сожалению, сегодня можно говорить о практически полной редукции общественного воодушевления по поводу философии ненасилия. Прививка ненасилием на рубеже 1990-х гг. оказалась слишком слабой, чтобы произвести какие-то системные изменения в российском общественном сознании, и постсоветское российское общество не выдержало проверку на ненасилие.

Фиаско философии ненасилия в современной России было предопределено не только инертностью народного и общественного духа, на протяжении столетий находившегося под гнетом авторитарной или тоталитарной власти, но и неразвитостью массового правового сознания и общественных демократических традиций. Его причины кроются и в том, каким образом эта философия продвигалась в обществе и в каких формах она воспринималась и выражалась образованными людьми. Идея ненасилия оказалась слабо концептуализированной. Ее этический, социологический, политологический контекст оставался неясным. Ее отличал нормативно-ценностный абсолютизм и, следовательно, непрактичность. Наконец, ненасилие обсуждалось абстрактно ? как некий универсальный нравственный принцип, не преломленный в поведенческие и социально-политические тактики, учитывающие во всей полноте живую практику разрешения или неразрешения конфликтов.

Размышления над причинами того, что рецепция идеи ненасилия и названных других близких ей идей, вылилась в такие идеологические, а также теоретические формы, привели меня к выводу об ошибочности представления ненасилия в качестве абсолютного морального принципа.

Говоря об идее ненасилия, я имею в виду общее понятие. Причем понятие во многих учениях императивное, а в некоторых учениях ? сильно императивное, т.е. требующее своего непременного применения в практике человеческих и общественных отношений. Насилие и ненасилие ? парные понятия, и они по инерции восприятия парных понятий могут ошибочно рассматриваться как оппозиционно симметричные не только по своему фактическому содержанию, но и по этическому статусу. Однако они не таковы. По своему фактическому содержанию как насилие, так и ненасилие характеризуют действия . Однако, в отличие от насилия, ненасилие является еще и этическим (моральным) принципом. Даже для злого сознания нет необходимости в принципе насилия. Насилие стихийно, повседневно, обычно и инерционно. Повседневное же и стихийное не нуждается в нормативном оформлении и, тем более, не нуждается в этической аргументации. Мир погряз в насилии, и наоборот, даже в этом насильственном мире необходимо усилие для осознания возможности и предпочтительности ненасилия. Необходимость такого усилия делает ненасилие этико-мировоззренческой и практически-нравственной проблемой . Попытки оправдания и обоснования необходимости применения силы были предприняты в ответ на проповедь и наставление ненасилия, на развивающие их учения (в наиболее полной форме представленные Л.Н. Толстым, М. Ганди, М.Л. Кингом).

Как характеристику действия насилием следует считать все то, что неправомерно понижает нравственный (духовный), социальный (в том числе правовой) и жизненный статус человека, а также угрозу этого действия. Таковы четко обозначенные границы насилия. Ключевыми в этом определении являются два понятия: « неправомерно » и « понижение статуса ». Неправомерность следует понимать в буквальном смысле этого слова ? как несоразмерность действующему праву. Для нашего времени универсальным выражением права являются «Всеобщая декларация прав человека» (принята ООН в 1948 г.) и другие международные правовые документы по гуманитарным проблемам. Под «понижением статуса» в объективном плане следует понимать лишение жизни и имущества, нанесение ущерба здоровью, имуществу, социальному и правовому положению, попрание прав, т.е. любое нарушение статус-кво. В субъективном плане «понижение статуса» ? разрушение, нарушение идентичности индивида. Очевидно, что определения насилия (как оно дано у Л.Н. Толстого) в качестве действия, совершаемого в отношении другого против его воли, не отвечает предлагаемой проправовой трактовке насилия.

Ненасилие ? обратно насилию, в том смысле, что им подтверждается статус-кво. Это такое отношение к другому, при котором другому не причиняется вред, права другого не нарушаются и тем самым соблюдается минимальная справедливость. Ненасилие ? это не забота, не благотворение, не милосердие и даже не уважение. Это всего лишь невреждение . И если здесь уместно говорить о самоценности личности, то лишь в смысле ее автономии, суверенности.

Ненасилие является одним из первостепенных нравственных принципов, т.е. таким, исполнение которого необходимо в первую очередь, ибо с него начинается нравственность, нравственное отношение к другому. В этом смысле ненасилие насущнее благотворения, милосердия, заботы. Благотворением и заботой задается одно измерение морали, а именно то, которое ориентирует человека на совершение добра. И здесь ненасилие первичнее в том смысле, что сначала надо быть ненасильственным, а потом уже благотворительным, милосердным, заботливым. Тем самым гарантируется, что в благотворении и заботе не будет нарушено достоинство и права того, по отношению к кому они направлены.

Однако определенностью к добру, ориентацией на добро не исчерпывается мораль. Другим ее измерением является противостояние злу, отвращение от зла. Собственно говоря, утверждением ненасилия в качестве предшествующего благотворению и заботе, устанавливается приоритетность противостояния злу по сравнению с обращенностью к добру. Если можно говорить об абсолютных нравственных принципах, то таков, по сути, один ? это противостояние злу. Им обусловлен принцип ненасилия. По отношению к нему принцип ненасилия является вторичным. Поэтому хотя ненасилие, безусловно, и является благом, но как принцип оно не безусловно. Как в императивно-ценностном, так и в практически-поведенческом планах оно контекстуализируется противоположностью добра и зла и определяется этой противоположностью.

Насилие и ненасилие ? характеристики действий. Действия бывают инициативными и реактивными. Нравственность однозначно предопределяет инициативные действия ? они должны быть добродетельными, т.е. не наносящими вреда, справедливыми, милосердными, заботливыми. Христианство до крайности усилило требование милосердия заповедью любви к врагам . Однако это требование касалось инициативного отношения и инициативных действий. Вопрос огромного напряжения состоит в том, как проявлять любовь к врагам не тогда, когда они пленены и стреножены. Не тогда, когда они по слабости, благодушию, тактическому умыслу или же по внутренней духовной перемене оказываются миролюбивы. И даже не тогда, когда они только сквернословят и наносят оскорбления. Но тогда, когда они однозначно ведут себя как враги, т.е. наносят вред имуществу, похищают или уничтожают его, угрожают здоровью и жизни соратников, близких и вообще невинных людей. Иными словами, как проявлять любовь к врагам в условиях, когда этой любовью может быть поставлена под сомнение и ущемлена любовь к близким, друзьям, неврагам?

Настаивающие на безусловном нравственном приоритете ненасилия и на безусловном недопущении применения силы в отношении несущего зло не только уходят от ответа на этот вопрос (подменяя прямой ответ утонченными философскими разъяснениями и этическими доводами), но и, по существу, подталкивают к попущению зла.

Мораль, особенно в своей рефлексивной части, сливающейся с этикой, неоднородна. Поскольку моральное сознание (тем более философствующее моральное сознание) развивается в критической оппозиции к несовершенному миру и формулирует свои требования во многом как отрицание и ограничение естественных и стихийных устремлений людей, постольку оно склонно к морализированию, абсолютизации своих утверждений и отрыву морали от мира реальных людей. Модель универсальной и абсолютной морали очень важна для анализа идеальных моральных представлений, предельной парадигмы морали. Однако она неуместна при обсуждении социально-нравственных и межличностно-коммуникативных проблем, в которых противоположность добра и зла обнаруживается в различиях и противоречиях, доходящих до столкновения, частных интересов.

Примем во внимание две реальные ситуации.

Дело Александры Иванниковой . Осенней ночью 2003 г. она остановила проезжавшую машину Багдасаряна, чтобы доехать до дома. Водитель вместо того, чтобы отвезти женщину в указанное место, свернул в темный двор и попытался принудить женщину к сексу. Иванникова сделала вид, что согласилась, но предложила воспользоваться презервативом из своей сумочки. На самом деле она выхватила из сумочки кухонный нож (с лезвием в 20 см) и ударила им в бедро насильника. Она попала в бедренную артерию, что вызвало сильное кровотечение, в результате чего Багдасарян спустя некоторое время умер. Намерения насильника не вызывали сомнений. Удар был нанесен, когда у того были спущены брюки и трусы, он был просто обнажен. Мы не знаем, куда Иванникова метила ножом. Его наличие в сумочке она объяснила тем, что в 16 лет уже подвергалась сексуальному нападению и с тех пор всегда носила с собой в сумочке кухонный нож. Итак, она применила силу для собственной защиты. По трагической случайности, применение силы оказалось несоразмерным: женщина пыталась остановить насильника. Но при защите нанесла ему рану, не совместимую с жизнью. Могла ли она действовать более точно в этой ситуации? Можно ли назвать ее действие насилием? Как бы ей следовало поступить, если бы она исповедовала принцип непротивления злу силой?

Рассказ Генерала . В.С. Соловьев в «Трех разговорах» устами Генерала описывает реальный эпизод, произошедший 28 октября 1877 г. во время русско-турецкой войны. Однажды русским воинам повстречалось сожженное турецкими башибузуками армянское село с останками жестоко растерзанных жителей. От одного чудом оставшегося в живых армянина они узнали, что турки (потом в разговоре, правда, оговаривается, что это были не турки, а курды), числом в несколько тысяч, двинулись к другому селу, которое, понятно, ожидала та же судьба. Воспользовавшись выжившим армянином как проводником, русское войско предприняло бросок по горной дороге и вышло наперерез турецкому войску, которому дало с ходу бой. Во время боя почти все турки были уничтожены ? как ради спасения второго армянского села, так и в порядке наказания за свершенные незадолго до этого зверства. Можно ли назвать действия Генерала насилием? Как следовало бы в той ситуации поступить Генералу, если бы он исповедовал принцип непротивления злу силой ?

В.С. Соловьев в «Трех разговорах» ставит и по-своему интересно решает вопрос о борьбе со злом. Он различает три практических подхода к этой проблеме: «религиозно-бытовой», «культурно-прогрессивный» и «безусловно-религиозный». Эти подходы дифференцированы как бы исторически, т.е. принадлежат прошлому, настоящему и будущему .

Понятно, что в качестве способов действия эти подходы соответственны каждому из этих времен и предполагают различные подходы борьбы со злом ? сообразные обстоятельствам, общим и частным. Возможна расширенная интерпретация позиции Соловьева. Принцип ненасилия по-разному применяется в естественном состоянии, общественно-договорном и моральном, т.е., говоря в терминах Л. Кольберга, на предконвенциональном, конвенциональном и постконвенциональном уровне отношений. И тогда вопрос будет состоять, во-первых, в том, как актуализируется принцип ненасилия на каждом из этих уровней. Во-вторых, в том, как поступать правильно и результативно по отношению к людям, идентифицируемым принадлежащими к тому или другому уровню. В практическом плане этот вопрос оказывается критическим в отношении тех, кто находится на предконвенциональном уровне. Понятое абсолютно и принятое безусловно требование ненасилия в условиях столкновения с явным и непосредственно угрожающим злом может оказаться лишь средством адаптивного, конформистского или эскапистского поведения.

В этом контексте нельзя признать убедительными отвлеченные аргументы типа того, что никто не может взять на себя ответственность судить ближнего своего, говорить «от имени морали» и определять, что есть добро и что есть зло. Можно признать достойными внимания отдельные высказывания Сократа, замечавшего, что не существует учителей добродетели и, стало быть, нельзя учить добродетели. Впрочем, в иной дискурсивной ситуации Сократ высказывался на этот счет и противоположным образом. Да и всей своей жизнью он доказывал обратное, за что и принял чашу с цикутой. В конкретной ситуации человеку, подвергающемуся неминуемой опасности, не нужно быть философом, чтобы понять, кто зол. Святой или праведник может позволить себе выбор между тем, принять ли зло самому от злодея или своей силой пресечь злодеяние.

Известно по агиографиям, что многие праведники могли пресечь злодеяние силой своего духа. Однако могли не все, как свидетельствуют те же агиографии. Что же делать тому, силы которого не хватает для духовного пресечения зла? Л.Н. Толстому и его сентиментальным последователям казалось, что сила, направленная на пресечение действий и намерений неправого, есть насилие. Следовательно, по определению, зло состоит в том, что этой направленной силой выражается недоверие к личности, ее автономии и способности к моральному совершенствованию. По поводу такой философии Политик в «Трех разговорах» ехидно спрашивал у Князя, может ли тот считать хотя бы до трех: ведь помимо злодея и защитника есть еще и жертва. Как быть с ее автономией и ее способностью к духовному возвышению? Не только праведник, но и этический ригорист может позволить себе вышеуказанный выбор: стать ли жертвой злодеяния или пресечь злодея . Но ни этический ригорист, ни праведник не должны приносить в жертву своему этическому пуризму жизнь и благополучие других людей. Отказ от защиты невинных есть корень нового зла и потому сам является злом. Неспособность противостоять конкретному злу порождает у неспособного муки совести.

Таким образом, требование защиты от зла, активного противостояния и сопротивления злу, реально угрожающему мне и моим ближним, ответственность за которых я принимаю на себя, принцип ненасилия ограничивает и не допускает применение необходимых для этой защиты средств. Оппозиция абсолютизации этики ненасилия у нас ассоциируется с именем И.А. Ильина и его книгой «О сопротивлении злу силой». Эта концепция, действительно, и интересна, и важна. Но общеэтическая позиция, выраженная Ильиным в критике толстовской проповеди непротивления злу насилием, разнообразно раз-

вивалась и прежде ? Н.А. Бердяевым, В.С. Соловьевым, Г.В. Гегелем, И.Г. Фихте и др. Ее радикально выразил, например, А. Шопенгауэр в рассуждении о праве применять силу против совершающейся несправедливости . В уяснении логики этического оправдания силы не обойтись без учета этого интеллектуального наследия.

Другой вопрос, что этико-философское рассуждение непременно должно быть переведено на язык практики, а значит, язык тактики и конкретных действий, разумных и уместных, позволяющих эффективно и с наименьшим моральным ущербом для самого противостоящего злу пресекать злодея. Принципы такой тактики сопротивления злу и ей соответствующие правила соответствующего применения силы были выработаны на материале частной практики ? практики войны. Они отражены в так называемой теории справедливой, или оправданной войны . Таким образом, этика ненасилия (как социально-практическое выражение этики милосердия) должна быть дополнена, т.е. ограничена этикой справедливости. Один из принципов этики справедливости ? недопущение несправедливости. Активное, деятельное добро призывает к последовательному противостоянию злу.

Известно, что во многих языках (но не в русском) слово «насилие» восходит к латинскому « violentia », что и означается попрание , нарушение (прав, договоренностей, традиций). Попрание не обязательно с применением силы. Но если имеет место применение силы, то оно недопустимо, незаконно. В русском языке в слове «насилие» слышится, в первую очередь, непосредственное применение силы, при которой правовой и нравственный статус не подчеркивается.

В этом смысле ненасилие есть ахимса , что на санскрите и означает буквально «невреждение».

Соловьев В.С. Три разговора // Соловьев В.С. Соч.: В 2 т. Т. 2. М.: Мысль, 1988. С. 640.

Речь идет именно о пресечении злодея, т.е. того, кто совершает злодеяние или намерен его совершить. Сторонники абсолютного ненасилия, опровергая возможность применения силы даже в особых случаях, неоправданно сводят это применение сразу к убиению. Между тем убиение есть лишь исключительное, крайнее средство пресечения злодея, к которому прибегают после попыток использовать иные сред-ства – не силовые и не исключительные.

См.: Шопенгауэр А. Мир как воля и представление / Пер. Ю.И. Айхенвальда // Шопенгауэр А. Собр. соч.: В 5 т. Т. 1. М.: Московский клуб, 1992. С. 320–321.

См.: Апресян Р.Г. Метанормативное содержание принципов справедливой войны // Полис. 2002. № 3. С. 385–403.